четверг, 25 июля 2013
вторник, 23 июля 2013
Остраннять и сгущать
“...It’s nothing special, knowing how things work. And you really do have to give it all up if you want to play.”
“To play what?”
“This,” she said. She waved at the house and the sky and the impossible full moon and the skeins and shawls and clusters of bright stars.
“To play what?”
“This,” she said. She waved at the house and the sky and the impossible full moon and the skeins and shawls and clusters of bright stars.
* * *
The currents of the ocean pulled at my hair and my clothes like summer breezes. I was no longer cold and I knew everything and I was not hungry and the whole big, complicated world was simple and graspable and easy to unlock. I would stay here for the rest of time in the ocean which was the universe which was the soul which was all that mattered. I would stay here forever.
“You can’t,” said Lettie. “It would destroy you.”
I opened my mouth to tell her that nothing could kill me, not now, but she said,
“Not kill you. Destroy you. Dissolve you. You wouldn’t die in here, nothing ever dies in here, but if you stayed here for too long, after a while just a little of you would exist everywhere, all spread out. And that’s not a good thing. Never enough of you all together in one place, so there wouldn’t be anything left that would think of itself as an ‘I.’ No point of view any longer, because you’d be an infinite sequence of views and of points...”
I was going to argue with her. She was wrong, she had to be: I loved that place, that state, that feeling, and I was never going to leave it.
“You can’t,” said Lettie. “It would destroy you.”
I opened my mouth to tell her that nothing could kill me, not now, but she said,
“Not kill you. Destroy you. Dissolve you. You wouldn’t die in here, nothing ever dies in here, but if you stayed here for too long, after a while just a little of you would exist everywhere, all spread out. And that’s not a good thing. Never enough of you all together in one place, so there wouldn’t be anything left that would think of itself as an ‘I.’ No point of view any longer, because you’d be an infinite sequence of views and of points...”
I was going to argue with her. She was wrong, she had to be: I loved that place, that state, that feeling, and I was never going to leave it.
(Neil Gaiman “The Ocean at the End of the Lane”)
суббота, 20 июля 2013
Остраннять и сгущать
Однажды ночью моряки из Дуарнене, бросив якорь, ловили рыбу. Завершив лов, они решили поднять якорь. Но все их усилия ни к чему не привели. Якорь за что-то крепко зацепился. Один из моряков, смелый пловец, чтобы освободить якорь, нырнул в воду и скользнул вдоль якорной цепи.
Когда он поднялся наверх, он сказал своим товарищам:
— Догадайтесь, за что зацепился наш якорь?
— Э, черт побери, да за какую-то скалу!
— Нет. За раму окна!
Рыбаки подумали, да не свихнулся ли он?
— Да, — продолжал моряк, — и это окно церкви. Она была освещена. И свет, шедший от нее, освещал море далеко в глубину. Я посмотрел через окно. Там, в церкви, была целая толпа людей. Множество мужчин, женщины в богатом платье. Священник стоял у алтаря. И я услышал, как он велел мальчику из хора помочь ему служить мессу.
— Но это невозможно! — закричали рыбаки.
— Клянусь душой!
Тогда все решили, что надо об этом рассказать настоятелю приходской церкви. И они поспешили к нему.
Ректор сказал моряку, который нырял в море:
— Вы видели городской собор Иса. Если бы вы предложили священнику помочь ему отслужить мессу, город Ис всплыл бы из вод, и тогда бы во Франции была другая столица.
* * *
Один из кварталов города назывался Лексобия. Сто соборов было в Исе. И в каждом служил епископ. Когда город поглотила морская пучина, каждый житель остался на месте и продолжал делать то, что он делал в момент катастрофы. Старухи, которые вязали, продолжали вязать. Торговцы сукном продолжали продавать тот же кусок ткани тем же покупателям. И это будет пррдолжаться, пока город не воскреснет и его жители не будут освобождены. (Анатоль Ле Бра «Легенда о Смерти».
Глава XI, «Исчезнувшие города»)
Глава XI, «Исчезнувшие города»)
пятница, 19 июля 2013
Остраннять и сгущать
Кинцуги — японское искусство «золотого шва», традиция чинить разбитую утварь золотом.
На Тумблере провели красивую аналогию со скульптурой Expansion Пэйдж Бредли:
Ну и по случаю — пара цитат о золоте из «Символической истории европейского средневековья»:
Источники
Kintsugi (Japanese: golden joinery) or Kintsukuroi (Japanese: golden repair) is the Japanese art of fixing broken pottery with a lacquer resin sprinkled with powdered gold. Kintsugi may have originated when shogun Ashikaga Yoshimasa sent a damaged Chinese tea bowl back to China for repairs in the late 15th century. When it was returned repaired with ugly metal staples, it may have prompted Japanese craftsmen to look for a more aesthetic means of repair. Collectors became so enamored of the new art that some were accused of deliberately smashing valuable pottery so it could be repaired with the gold seams of kintsugi. Kintsugi became closely associated with the ceramic utensils used for Japanese tea ceremony.
На Тумблере провели красивую аналогию со скульптурой Expansion Пэйдж Бредли:
Ну и по случаю — пара цитат о золоте из «Символической истории европейского средневековья»:
Внутри храма золото теснейшим образом связано с цветом. Подобно цвету, оно является одновременно и материей, и светом. Но золото — еще и само по себе цвет; цвет, наряду с другими и цвет, обладающий особым статусом. Поэтому золото и цвет находятся в довольно запутанных диалектических отношениях, как в художественном, так и в символическом смысле. Они оба являются световой энергией, «материализованным светом», как в начале XII века утверждает Гонорий Августодунский. Но золото — это еще и тепло, вес, плотность; оно связано с символикой металлов, оно носит магическое имя, а согласно средневековой шкале материалов, выше него стоят только драгоценные камни. Кстати, с последними золото сочетается довольно часто, аранжируя игру цвета и света, в которой небеса соединяются с поднебесной. С одной стороны, золото заставляет цвет сиять; с другой — оно управляет цветом, стабилизирует его, укореняя его в общем фоне, заключая его в рамки. Эта двойная функция золота, доведенная до наивысшего предела в ювелирном деле, также проявляется в миниатюре, в искусстве эмали, скульптуре и даже в текстиле.
+1
+1
Источники
понедельник, 22 апреля 2013
Остраннять и сгущать
Цитата вопиюще вырвана из контекста книги, но не сохранить её я не могу: это лучшее описание любимого языка и лучшее признание в любви.
В эпоху барокко Георг Филипп Харсдорфер («Frauenzimmer Gesprächpiele» («Болтовня кумушек»), 1641, Niemeyer, Tübingen, 1968, p. 335) утверждает, что немецкий язык
Немецкий язык сохранил совершенство потому, что Германия никогда не попадала под власть чужеземцев: ведь побежденные (так считал Кирхер) принимают обычаи и язык победителей, как случилось с французами, чей язык смешался с кельтским, греческим и латинским. Немецкий язык богаче словами, чем еврейский; он гибче греческого, мощнее латинского, звучнее испанского, изящнее французского, правильней итальянского.
В эпоху барокко Георг Филипп Харсдорфер («Frauenzimmer Gesprächpiele» («Болтовня кумушек»), 1641, Niemeyer, Tübingen, 1968, p. 335) утверждает, что немецкий язык
...говорит вместе с языками природы, наиболее внятно выражая все звуки <...>. Он гремит вместе с громом небесным, сверкает, как молния из быстрой тучи, блистает с градинами, свистит с ветрами, пенится с волнами, скрежещет вместе с замком, звенит вместе с воздухом, грохочет с пушками, рыкает, как лев, мычит, как бык, рычит, как медведь, ревет, как олень, блеет, как овца, хрюкает, как свинья, лает, как пес, ржет, как конь, шипит, как змея, мяукает, как кот, гогочет, как гусь, крякает, как утка, жужжит, как шмель, кудахтает, как курица, щелкает клювом, как журавль, чирикает, как ласточка, щебечет, как воробей <...>. Природа говорит во всех своих звучащих предметах на нашем немецком языке, потому-то многие и решились утверждать, будто первый человек Адам не мог назвать птиц и тварей земных иначе, как нашими словами, ибо он выражал согласно с природой всякое их свойство, врожденное и само по себе звучащее; вот почему не приходится удивляться, что наши корневые слова большей частью совпадают со словами священного языка.
Немецкий язык сохранил совершенство потому, что Германия никогда не попадала под власть чужеземцев: ведь побежденные (так считал Кирхер) принимают обычаи и язык победителей, как случилось с французами, чей язык смешался с кельтским, греческим и латинским. Немецкий язык богаче словами, чем еврейский; он гибче греческого, мощнее латинского, звучнее испанского, изящнее французского, правильней итальянского.
(Умберто Эко «Поиски совершенного языка в европейской культуре»)